В канун Рождества - Страница 47

— Я стал малость забывчив.

Оскар и Элфрида докончили свои микроскопические порции спиртного и решительно поднялись. Оскар взял ключ.

— Спасибо. Извините за беспокойство.

— Вы совершенно меня не обеспокоили. Так чудесно иногда посидеть в компании. И помните, что я частенько бываю в клубе. Конечно, играю уже не так много, как раньше, но люблю поболтать со старыми приятелями, а в баре можно получить очень приличный сэндвич.

Оскар и Элфрида устремились к двери.

— Обязательно приходите в гости. И, может быть, я тоже как-нибудь заскочу к вам. Посмотреть, как вы там устраиваетесь.

Элфрида улыбнулась:

— Ну разумеется, но только не очень скоро. Оскар нездоров, и нам нужно немного прийти в себя.

— Ну конечно, конечно. Но мы определенно должны видеться время от времени.

Оскар остановился, чтобы посмотреть на игроков в гольф. Ему нечего было опасаться — зануды Билликлифа среди этой четверки не было. Игроки уже встали на места и выбрали клюшки. Не желая отвлекать внимание на себя, он стоял неподвижно, пока последний из игроков не забил мяч в лунку. Уже смеркалось, и Оскар подумал, что им надо спешить, если они хотят добраться до клуба, пока совсем не стемнело. Один из игравших нагнулся, чтобы достать из лунки мяч, и увидел Оскара.

На мгновенье их взгляды встретились, и мужчина поднял руку в знак приветствия, а может быть, просто в благодарность за внимание к игре. Оскар ответил на приветствие. Игрок уложил в сумку клюшку, взял ручку тележки и отправился за товарищами, а Оскар смотрел ему вслед. Интересно, это приезжий или местный житель? Может, американец? Через несколько минут фигура исчезла за бугром, густо поросшим дроком, а Оскар с собакой продолжили свой путь.

Он почувствовал, что слегка устал. Внизу, между полем для гольфа и дюнами, пролегала мощеная дорога, ведущая в город. А ниже дугой извивалось побережье, и вдали, на фоне серых облаков, вырисовывались крыши домов и шпиль городской церкви. Вид напоминал старинную гравюру. Однако город казался таким далеким, что Оскар стал подумывать, не переоценил ли он свои силы. И тут он заметил деревянный навес, предназначенный для игроков в гольф на случай проливного дождя. Подойдя, Оскар увидел, что это убежище разделено перегородками на четыре отсека, и в каждом стоит деревянная скамья. Он выбрал самый защищенный от ветра отсек и устроился поудобнее.

Он завидовал игрокам: они были вместе, дружески разговаривали, шутили, соперничали. После игры они, скорее всего, выпьют в клубе и вернутся к своим семьям. Обыкновенные люди, как все.

Интересно, сможет он стать когда-нибудь вот таким обычным человеком?

Когда-то, еще мальчиком, Оскар тоже играл в гольф, но без большого успеха. Может, стоит купить набор дорогих клюшек и поразить всех ловкостью? Эта перспектива его почему-то не рассмешила. Улыбаться он почти разучился.

Он горевал. Все еще горевал. Он часто употреблял это слово в письмах друзьям, внезапно потерявшим жену, или кого-нибудь из родителей, или даже ребенка. Оно обладало множеством нюансов чувства, ранее им не испытанного. Другим таким словом было «соболезную».

«Шлю вам мои глубочайшие соболезнования. Мысленно с вами», — писал он обычно, ставил подпись и с чувством исполненного долга отсылал письмо.

Тогда он и понятия не имел, о чем писал, чему соболезновал. Горе — это не состояние ума, но явление физиологическое; это пустота, мертвящий кокон невыносимой боли, сквозь который не могут проникнуть никакие утешения. Он защищался от боли, спрятавшись в панцирь одиночества, но здесь, в Кригане, ему не угрожали случайные встречи со случайными знакомыми. Он был вне досягаемости и для оскорбительных утешений со стороны викария и церкви. Не приходилось ему испытывать и болезненную неловкость при виде смущения, с которым люди пытаются выразить сочувствие, при этих добросердечных, но неуклюжих попытках, когда они старательно не смотрят тебе в глаза.

Во время прогулки Оскар по привычке поглядывал на небо, облака, холмы, наблюдал за птицами. Он чувствовал, как дует ветер в лицо, и прислушивался к шуму волн на берегу, вдыхал сладкие и крепкие запахи мха и вереска… но ничего не ощущал, не воспарял душой, ничему не удивлялся. Вдохновения не было. Не было радости. Как будто он смотрел на грандиозный пейзаж, выписанный тщательно, однако без искры чувства.

Оскар не хотел жалеть себя, он пытался вспомнить о том хорошем, что у него есть. Во-первых, это Усадьба. Его приют, его убежище. Ему повезло, что этот наполовину принадлежащий ему дом оказался пустым. Второе благо — Элфрида. Ее возвращение из Корнуолла принесло Оскару невыразимое облегчение. Ее общество помогло ему не потерять рассудок. Она помогла ему пройти через самое мрачное время, с присущей ей терпимостью подстраиваясь под его настроение. Не приставала с расспросами, когда он молчал, слушала, когда он ощущал потребность выговориться.

А в-третьих, он знал, что, даже если не останется навсегда здесь, в отдаленном северном городке, где был так счастлив в детстве, ему нет пути назад, в дом, принадлежавший Глории. Ее сыновья уже вступили во владение Грейнджем и выставили его на продажу. И Оскар был им за это даже благодарен, потому что они избавили его от пытки воспоминаний о Франческе.

Я должен продолжать жить, подумал Оскар. Двигаться вперед, хотя бы черепашьим шагом. Однако в шестьдесят семь лет, когда большая часть жизни уже позади, трудно обрести новый заряд энергии. Пережитое потрясение лишало его зрения и слуха и мешало воспринимать окружающий мир; он испытывал только бесконечную усталость.